История Европы. Том 1. Древняя Европа - Страница 326

326

Для Сенеки и Диона Хрисостома большое значение имел вопрос о господстве и подчинении как в масштабах фамилии, так и в масштабах государства, что в конечном счете сводилось к вопросу о том, каким должен быть «хороший» император, поскольку наличие императора уже признавалось необходимым. Тот же вопрос занимал и других деятелей того времени: Светония, давшего в своих биографиях цезарей образы как «тиранов», так и положительных правителей; Плиния Младшего, обрисовавшего в «Панегирике» Траяну этого императора как идеал, во всем противоположный «тирану». С точки зрения кругов, к которым они принадлежали, «хороший» принцепс должен подчиняться им же установленным законам, как Юпитер, дав закон космосу, его соблюдает; он не должен требовать неумеренного восхваления, отнимать у граждан их собственность, он обязан считаться с сенатом и вообще с «лучшими», людьми, не действовать своевольно, неустанно трудиться на общую пользу граждан, обязанных ему за это преданностью, благоговейным почтением как воплощению души республики, близкому богам.

Эпиктет, бывший раб жестокого господина — отпущенника Нерона Эпафродита, высланный при Домициане и возвращенный Антонинами, основное внимание уделял не качествам правителя, а поведению подчиненного, что делало его близким народной идеологии и крайним киникам. Для него путь к свободе лежал в полном отказе от всех материальных благ, привязанностей, желаний, так как человек становится рабом того, кто может дать ему или отнять у него то, чего он желает. Внешнее — имущество, тело, жизнь — подчинено господину или тирану, и не следует оспаривать их право распоряжаться этим внешним. Но истинная сущность человека, его разум и душа не подчинены никому, суждениями его не может управлять никто, и никто не может помешать ему быть добродетельным, а значит, свободным и счастливым. Для Эпиктета большую роль играет представление о верховном боге, Зевсе, стоящем выше всех земных владык. Человек, ощутивший себя его сыном, будет свободнее, чем сенатор или даже сам цезарь, вечно мучимые какими-нибудь неудовлетворенными желаниями внешних благ.

Этот поворот от внешнего к внутреннему стал одной из самых характерных черт идеологии той эпохи. Он сказался в праве, все более склонявшемся к предпочтению воли действию, смысла букве. Намерение человека стало важнее его фактического поступка: он мог убить и не считаться убийцей, если убить не хотел; раб, даже не убежав, мог считаться беглым, если имел намерение бежать; в завещаниях старались выяснить волю завещателя, в законах — волю законодателя. В религии основной упор делался уже не на соблюдение обрядов, а на душевную чистоту. Всеобщей становится вера в бессмертие души, и уже не нормы становятся источником этики, а добродетельная, предписанная религией жизнь, наградой за которую будет посмертное блаженство в кругу богов. Надежда, что покойный и сам станет богом за хорошую и честную жизнь, постоянно выражается в стихотворных и прозаических эпитафиях, в изображениях на гробницах. Отвращение от внешних, материальных благ как путь к духовной свободе привело к культу бедности: в эпитафиях даже довольно зажиточные люди пишут, что были бедны, а Апулей в «Апологии», отвечая своему противнику Эмилиану, обвинявшему его в бедности, говорит, обращаясь к проконсулу, что такое мог сказать лишь абсолютный невежда, просвещенный же проконсул умеет ценить и уважать бедность. В ставших в это время популярными греческих романах герой и героиня, обычно наделенные необычайной красотой и добродетелью, претерпевают многочисленные бедствия, думая, что любимый или любимая погибли, вступают в брак или связь с другим, но, поскольку душой они верны своей любви, этот внешний факт их не порочит. А когда они попадают в рабство или в плен к жестокому властителю (обычно это персидский царь или сатрап), они доказывают им, что, будучи рабами и пленниками, но оставаясь в душе свободными эллинами, они выше своих поработителей, порочных и жадных до материальных благ, а потому несвободных. Дальше всего в этом плане заходили крайние киники, которых Лукиан и Апулей, не чуждые умеренному кинизму, называли «беглыми рабами», «сапожниками», «трактирщиками». Их идеалом был Диоген, и они выступали с проповедями отказа от всех благ и ценностей обычной жизни, уважения к семье, власти отца, отечественным святыням, поносили богачей и самого императора, призывали порвать со всеми существующими нормами или даже покончить жизнь самоубийством, как то сделал знаменитый Перегрин Протей, сжегший себя во время Олимпийских игр, осмеянный Лукианом, но, по словам Авла Геллия, бывший человеком добродетельным и ученым.

Последним стоиком Рима был император Марк Аврелий. В его сочинении «К самому себе» особенно подчеркивается мысль о невозможности что-либо изменить и исправить в мире. Все и всегда остается неизменным, люди всегда были, есть и будут льстецами, лгунами, своекорыстными. Что же остается среди этого хаоса? Только служение своему Гению, самоусовершенствование, добродетель. Но такая добродетель, не имевшая никакой точки приложения, не дававшая никакой цели в жизни потому, что даже обязательное для стоиков служение человечеству теряло смысл, раз это человечество столь неизменно порочно и несчастно, не могла уже никого вдохновить. Лукиан, неоднократно высмеивая стоиков, тративших долгие годы на изучение философии, чтобы «войти в полис мудрецов», а затем терпевших неудачу и горькое разочарование, выражал тем самым общее настроение. Оно отразилось и в возрожденном Секстом Эмпириком, врачом по профессии, скептицизме. В своих трудах он последовательно опровергает все существовавшие философские системы и лежавшие в их основе науки, начиная от математики и кончая историей и этикой, на том основании, что они основываются или на авторитетах (а таких авторитетов много, и они разноречивы), или на недоказуемых аксиомах и смешении причин и следствий, или же они не основаны на наблюдении и методе, как врачебное искусство и другие полезные для жизни знания, почему лучше всего отказаться от всяких суждений и жить просто, по заветам предков и законам государства.

326